Алексей Ермолов, предвосхитивший свою биографию

Алексей Петрович Ермолов, генерал «с обликом рассерженного льва», был человеком во многих отношениях необычным. Подобно йогам, он умел управлять биением собственного сердца и как-то раз — шутки ради — вовсе остановил его. «Шутка», впрочем, получилась неудачной: самому же генералу пришлось «оживлять» беднягу доктора, который, не нащупав у всероссийской знаменитости пульса, бухнулся в обморок...

На поле брани Ермолов был отчаянно смел, а в обращении с власть имущими независим и даже дерзок. За эту дерзость император Павел Петрович заточил его (тогда еще двадцатитрехлетнего подполковника) в Алексеевский равелин, а позже, смилостивившись, отправил на «вечное» поселение в Кострому. Там к опальному офицеру проявил неожиданное внимание монах Авель, известный прорицатель, и часто уединялся с ним у себя в келье. О чем они вели свои беседы — бог знает, но именно после Костромы пошли разговоры о некоей ермоловской тайне.

Солдаты, например, уверовали, что Ермолов «заговорен» от пуль и потому так безрассудно храбр. И еще ходили слухи, что генерал будто бы обладает способностью видеть будущее.

Так, в ночь перед Бородинской битвой Алексей Петрович предсказал своему другу, молодому генералу Кутайсову, что тот найдет свою смерть «от пушечного ядра». Предсказание сбылось: на другой день Кутайсов был убит шестифунтовым ядром. А накануне сражения под Лейпцигом, желая ободрить барона Остен-Сакена, Ермолов сказал: «Не робей, Митя. Пули для тебя еще не отлито... Да и вообще никогда не будет отлито!» Дмитрий Ерофеевич Остен-Сакен прослужил в армии больше полувека, прошел 15 военных кампаний, участвовал в 92 боевых делах, украсил себя полным набором всех мыслимых военных наград и... не получил за все время ни единой царапины!

Ермолова отправили в отставку, и он поселился в Москве, в собственном доме на Пречистенке, и здесь, уже после Крымской войны, его как-то навестил капитан артиллерии Берг, участник севастопольской обороны. В летах они разнились на полвека с лишним, но это не помешало их обоюдной приязни, переросшей вскоре в настоящую дружбу. На протяжении многих месяцев они встречались чуть ли не каждый день, но весной 1859 года вынуждены были расстаться: Николай Берг, в качестве военного наблюдателя, отправился в Италию, где назревал вооруженный конфликт между Австрией, Францией и Сардинским королевством. «Генерал, — писал Берг, — выслушал известие о моем отъезде с одушевлением, как если бы ему подлили в кровь молодости...»

«Езжай, Коля. Езжай! Потом все расскажешь. Как только вернешься в Москву — сразу же ко мне... Слышишь? Буду ждать!»

Ермолову шел уже восемьдесят третий год. Ему стоило немалого труда перемещать громоздкую свою массу даже в пределах четырех стен, и сердце капитана вдруг болезненно сжалось: «А дождется ли?..» Невольные слезы брызнули из его глаз.

«Ну? Ты что это? — генерал положил тяжелую свою ладонь ему на плечо. — Думаешь, не дождусь? Помру?.. Нет, Коля! Еще свидимся. Непременно. Два года у меня есть».

Война в Ломбардии закончилась неожиданно скоро. Берг возвратился в Москву. Генерал его ждал, облаченный ради торжественного случая в мундир с анненской лентой. Шумно дыша, он с усилием приблизился к письменному столу, долго возился с ключом, извлек на свет какие-то бумаги...

«Сейчас, Коля, ты кое-что выслушаешь, — объявил он, с облегчением опускаясь в обширное и глубокое кресло, сделанное когда-то по специальному его заказу. — Пятьдесят лет я молчал, ибо таков был данный мною обет... А теперь уже срок вышел».

«И я, — писал Николай Берг, — услышал повествование совершенно фантастическое...»

Случилось это в 1809 году. Генерал-майору Ермолову, тогда человеку совсем еще молодому, поручено было произвести некое служебное дознание в городке Жавтень Подольской губернии. Генеральская бричка долго тащилась по непролазной грязи, пока наконец Алексей Петрович не добрался до места. Запалив свечи, Ермолов разложил на столе привезенные бумаги, набил трубку и предался задумчивости... Вдруг повеяло будто бы сквозняком, пламя свечей согласно качнулось. Генерал поднял глаза. Посреди комнаты стоял некто — седовласый, «в мещанском сюртуке».

«Открой-ка чернильницу, — велел он Ермолову. — Чистая бумага перед тобою... Обмакни перо».

Сам не зная почему, генерал повиновался. «Мещанин» же, которого седые космы делали странно похожим на постаревшего льва, продиктовал первую фразу:

«Подлинная биография. Писал генерал от инфантерии Ермолов».

«Как? — мелькнуло в мозгу Ермолова. — Почему генерал от инфантерии? Ведь я пока всего лишь...»

А незнакомец между тем продолжал:

«Июля 1-го числа 1812 года Высочайшим указом назначен начальником штаба 1-й Западной армии...»

«Что за чушь? Не знаю я ни про какой такой штаб... И к тому же год сейчас девятый, а не двенадцатый!..» Рассудок его пытался бунтовать, но рука, будто живя собственной и подвластной лишь голосу незнакомца жизнью, выводила новые и новые строки.

«...в 1817 году отправился чрезвычайным и полномочным послом ко двору Фет-Али шаха...»

Седой диктовал, генеральское перо едва поспевало за ним. Долго ли, коротко ли все это длилось — Ермолов не знал. Он утратил чувство реальности... Наконец на бумагу легло самое последнее: число, месяц и год его смерти.

«Вот и все, — сказал "мещанин". — Теперь мы с тобою расстанемся... до времени. Но прежде ты должен обещать мне, что будешь молчать о сегодняшней нашей встрече ровно пятьдесят лет».

«Обещаю», — тихо вымолвил генерал.

Снова будто сквозняк прошелестел по комнате; пламя свечей качнулось, и прозвучало затихающее, чуть различимое: «Так помни — пятьдесят лет!..»

Минуту-полторы Ермолов сидел как в оцепенении. Затем, очнувшись, резко встал и рывком распахнул дверь в соседнюю комнату: попасть в ермоловский кабинет можно было только через нее. Писарь и денщик, совсем было расположившиеся ко сну, воззрились на генерала в искреннем недоумении. «Седой?.. Никак нет, барин! Вот вам истинный крест, никто тут не ходил... Да и кому ж ходить, ежели наружные двери давно заперты?»

Ермолов вернулся в кабинет, еще раз перечитал написанное, осенил себя крестным знамением и погасил свечи...

«Честно признаться, — писал потом Берг, — я по первости не поверил ермоловскому рассказу, сочтя его старческой смесью фантазий с отдаленными воспоминаниями... Генерал, однако ж, угадал мои мысли. Не говоря ни слова, он выложил передо мной листы — те самые, которые достал еще раньше из ящика своего стола...»

Желтый цвет бумаги говорил о солидном ее возрасте. Почерк был несомненно ермоловский, по-молодому твердый, хотя чернила изрядно выцвели. «Подлинная биография...», — прочел Берг. На последующих пяти страницах повествовалось о жизненном пути Ермолова, о его вынужденной отставке, «московском» периоде, о Крымской войне, воцарении Александра Николаевича... В сильнейшем волнении Берг уже начал читать о предстоящей крестьянской реформе, но генеральская ладонь заслонила вдруг последний абзац.

«Это ты потом прочтешь. Ну... знаешь когда».

Некоторое время оба молчали. Затем капитан спросил:

«Алексей Петрович... А вы б узнали сейчас того "мещанина"?»

«Еще бы! Так полвека и стоит перед глазами».

«Ну и... Каков же он из себя?»

Генерал с усмешкой тряхнул седой шевелюрой:

«Видишь эту гриву? Так вот я и есть — Он».